Просоленный ветер морозит шею, в распахнутый ворот сует свой нос. Я часто нечаянно хорошею, когда мир походу идет вразнос - кажусь по-античному чистой, бледной, с тоскою во взгляде - пустой роман.
Ночь крутит спирали из стяжки медной, с руки зажигая огни в домах - рубашки с колоды обжитых окон, таро, ходовой городской расклад. И бродится гордым и одиноким осколками сумрачного стекла вдоль кромки залива, считая ямы носками кроссовок, из-вне огней. Шоссейная лента уходит прямо, а бытие треплется в стороне поношенной тряпкой, упавшим флагом. Корабль ушел на маячный свет, оставив флагшток под святое благо, а знамя - отмеченным в колдовстве.
Я тоже колдую - вот как умею - читаю по линиям стертых рук. Дорога становится не прямее, но все про нее я ей-ей не вру. Холодное море не любит хитрых, а я сухопутный его моряк - в нас моря по два с половиной литра на два литра крови, как говорят. Вот мы и колдуем - по крикам птичьим, а можем по взглядам за горизонт. И по грозовому не-безразличью речем наступающих бурь узор, дороги внезапные перекрестья, попутного ветра толчок в корму.
Нас редко что можно заметить вместе, мы чаще выходим по одному в беспечное плаванье вечерами - просоленный ветер собой кормить, сегодня, неделю назад, вчера ли... Нас путают с птицами и людьми.
Но мы не они - за седой волною мы чайки, пассаты и миражи. Кто вытравит, выжжет себя земное - тот в море сияния будет жив. |