Чеканутые рассказы из
повестей и романов
Чем берут за душу старые зодчие постройки?
тем, что кажется сейчас вот выйдет из кованых ворот бородатый мужик с большим
кулём на плече и крикнет глухим натруженным басом:- Чего стоишь как пень?
Запрягай!
Я отставлю в сторону
к висячему сальному фонарю свою пижонскую золочёную трость и толстый портфель с
документами, а сам, засучив манжеты накрахмаленной рубашки, стану под ражую
лошадь натягивать усохший хомут, заводить удила и прочую упряжь. Маленький сын
купца, почти совсем шкет, будет у моих ног крутиться, пища:- не так, дяденька!
да не так!- и голосок его звонкий понесётся вдоль утренней зевающей улицы к
сморкающим в два пальца торговым рядам.
И оттуда вернётся ко мне дроблёным ярмарочным переплясом-пересмехом, словно
спелые семечки сыплются с поседевшего подсолнуха:- станови, выгружай, заноси!..
===============================
Когда
к Ерёме в дом Олёнка пришла, дядька её ничем порадовать не смог: – Сбежал твой
жених. Вон, с Янкой подрался и сбежал в истерике.
– Ты
врёшь, Зиновий, он сильнее вас всех. Он вернётся – вот увидишь.
Зяма
горько усмехнулся: – Ты в это веришь? Тогда приходи после работы и жди его.
Заодно и за Янкой присмотришь...
Дни
идут, неделя прошла. Янка уже встаёт, ходит босыми ногами, как Стракоша научила.
–
Олёна, выходи за меня замуж.
Он
так ненавязчиво сказал, что девчонка приняла всё за шутку.
– Я
всерьёз говорю.
Олёнка
оглянулась от окна. – Мне никто не нужен, кроме него.
Янко ударил кулаком в стену: – Зиновий правду
сказал – Ерёма истерик. Тебе с ним долго не жить, потому что он мальчишка,
романтик, а мужик должен быть разумным. Олёна, я сделаю тебя счастливой, поверь
мне. Та ночь во мне всё перевернула. Я буду предан тебе и сыну. Ну чего ты
ждёшь?
–
Жду, Янка. Жду Ерёмушкиной силы и шага навстречу; жду, что обнимет меня за
плечи, когда я стою у окна и смотрю на его отражение в стекле. Ласкаю его тело
на холодной измороси дождя, целую лицо, вдыхаю запах волос, хоть он и далеко.
Жаль, что я женщина, и не могу подойти к нему первая, чтобы попросить о любви.
Я говорю со своими друзьями, с тобой сейчас, а вижу только его, и все мои
движения неловки и угловаты. И смех, наверное, глупый и ненастоящий.
Я так долго жила
сильной, Янка, что никому не позволю жалеть себя. Только ему, Еремею, дозволена
моя большая слабость, моя любовь. Потому что бог скорее сбережёт человека
нужного и родного, чем бродяжку неприкаянного. Поверишь, Янко, я бы и за сундук
миллиардных драгоценностей не отдала
другому теперь своего поцелуя. Даже на секунду нельзя помыслить о предательстве
любимого, оттого что потом и мне, и ему, вместе с тоской смертельной доживать.
Если я только захочу другого, то как будто приговорю Ерёмушку. А если совсем
позволю – побегу домой, кричать буду – не умирай, родненький…
============================================
Иду по своим делам, взгляд вперёд и чуть к
небу, словно никого больше для меня нет - но я не притворяюсь, а действительно
так сильно увлечён собой и безмятежным состояньем души. Понимаю, что вокруг
стоят дома с квартирами, в которых люди не только радуются празднику, но и
страдают, ссорятся и даже серьёзно грызутся - да ничего с собой не могу
поделать. Вот бывает так хорошо, что ничем не испортишь.
А сбоку на тропинке остановился мужик и
смотрит на меня. Завидует, может? Поглядел я в ответ, словно родне улыбнувшись
- а это знакомый. Привет? как дела? где работаешь? Думал я за минуту пустыми
словами отбрехаться, погладив его как собаку за ушами да по шкуре - но он меня
своей болью сразу не отпустил, и сам я уйти не смог. Показался он поначалу
нетрезвым мне: ан нет, просто сильно уставший мужик. Жена его заболела под
сердцем, и это смертельно уже, а осознать ни один человек такого не сможет - и
вот она требует жизни, требует покоя и
ласки как будто он бог. Но всё что он может ей дать – лишь отсрочка, таблетки
микстуры.
Я его выслушал; очень
красиво утешил, даже выбив слезу - никто так к нему не отнёсся ещё, он мне сам
так сказал - но вся моя искренность смеркнет перед непоправимым горем его,
перед смертью, с которой он давно бы ушёл – я видел смиренье в потухших глазах.
===============================
После короткого балагурства бригада вновь принялась за работу. И Пимен до вечерни с ними рядом трудился, помогая то силком, а то шуткой. Его
нравоучительные сказки веселили прохожих, а срамящие укоры вгоняли в краску самых завзятых лежебок, которым поверить трудно, что
с цирком выгорит дело.
Вот и Богатуш, качая детскую
коляску, стоит рядом на крепких ногах,
высоко задрав утиный нос – сверху поглядывает на кичливого деда, в раж вошедшего: – Неужли я не понимаю, что затеял ты с землёй
делать? Скупил у пьяных огрызков их просторные паи задёшево,
а после самих дураков пустишь по миру – без флага, без родины. Ho меня твоё пузо не задавит: хрен тебе
в очедло, а пруд останется наш.
– Дед по локоть отмерил Богатушу,
тыкая на него костяшкой пальца, и грозился живодёрно: – Спалю тебя, иуда. Всё на свете отдам, и жизнь, за молодость да волю внуков своих, чтобы б рабами не жили. Расплодились вы, жлобоки, шарите
ножками побыстрине – где что захапать,
кому подлость сотворить. Зачем
матери с утробы такую гниль выроживают: век в догадке живу, а понимания нету.
Улыбнулся в
ответ Богатуш, спокойным голосом
молвил: – Вот так вгорячах назовут
иудой – и налицо все улики да отпечатки пальцев на кресте. А ведь
ты, старик, нечестно говоришь. Я у
пьяни земельные наделы скупаю – это правда. Но потом же на этой земле дорогую работу
даю для трудяг. Спроси Зиновия об зарплате и поймёшь, что хорошо жить достойны
лишь те, кто тревожится о семье, о доме. И я помогаю им в этом. Заработает мужик деньги, хату построит,
скотину заведёт – вот и добро в моих
стараниях. Чтобы показать
народу правильную дорогу к счастью,
надо стать достойнее всех. Скоро мы, самые сильные, объединимся, и
впрягшись в ярмо, потянем упряжку за собой.
– Зачем же долго ждать? – Дядька Зяма усмехнулся, пульнув взглядом на
блестящие ботинки Богатуша: в глаза ему и
не смотрит. – Тащи сюда золотые сундуки
– соберём народ твой, и всем гамузом возьмёмся цирк строить. А то
детишки печалятся, что им радоваться
негде.
И работники подбадривают хозяйчика с неподдельным восторгом, будто
и впрямь не догадываются про истинные причины жадности, об силе золота не
знают. Но Богатуш представительный по чистому полю топчется да чешет в затылке круглой пятернёй, выдумывая отговорку. А вдруг сказал правду: –
Стройте цирк сами. Я своего пацанёнка буду
в город возить, там развлечений больше.
Пимен вырвался из Муслимовой ухватки, двинул худеньким плечом на
откормленного мужика; но поскользнулся без палки, и упал прямо к его ногам. Оттолкнув руку смиренного
Еремея, сам встал, отёр ладонью
слёзы и прошептал в ненавистное
лицо: – когда война с вами начнётся, я в
первых пойду.
=============================================
Я не о бытие насущном, телесном. А о
мудрствовании лукавом, мозговом.
Конечно, плоть
нуждается в пище. Курочку вырастив - яичко
с неё получишь, свинью откормив - так мясо нарежешь на стол. Сено для
лошади кось и бензин для машины нось – всё это не просто. Тягловые усилия
тратятся, изнашивая взрослеющий организм. Но мудрование мозга требует ещё
большие жертвы: сердце, нервы и душу. Можно пройти стороной мимо боли чужой, не
протянув своей помощи, можно скинуть с себя без слезы обузный долг милосердия -
да только человек жить так не должен. Ведь за каким-то делом господь втиснул в
души людям самый высший нравственный долг, сознательное самопожертвование:
только у одних он на поверхности у рта, они дышат им, а другие заели его так
глубоко, что уже не достать, не измазав.
===============================
Она вынесла его из машины, с её задней
седушки как прекрасный подарок - для всех. Потому что из окон сразу же
выглянули любопытные, будто разведчики прячась за зелёными лопухами комнатных
растений.
Малыш постоял, покачался из стороны в
сторону, привыкая к земле, и взял маму за руку. Она медленно, стыдясь своей
смелости, подняла взгляд, как подымает бедняк сверкающую на дороге денежку - и
первым увидела меня.
Я давно уж всё понял, но шёл им навстречу тихонько, боясь обмануться –
ожидающий, трепетный блеск её глаз озарила тёплая улыбка, но ещё не горячая
огненная, потому что вдруг я просто мимо иду.
Малыш удивлённо,
словно на клоуна в цирке, смотрел на меня, на мой рот, из которого сыпались
прёхом все детские стихи и стишата, поросята, лягушата, и средь этой мешанины
слов да мыслей я сумел ему сунуть свою лапу в ладошку:- Здравствуй.
==============================
Все маленькие детки, а попросту конфетки,
кто уже говорить научился - постоянно спрашивают: почему снег идёт? Почему
ночью темно? Только на два раза ответишь, а следом уж десять наготове - и
попробуй нос отворотить, так сразу обидятся. Во всех их вопросах сквозит голая
наивность, похожая на безрукую венеру в музее - вроде бы всё ребятёнку и самому
видно, а так интересно разгадать неизвестную тайну.
Взрослеющие люди задают вопросы с подходцем,
на которые тоже нужно ответить, но можно и обойтись молчанием, если с
собеседником не возникли доверительные отношения: ты меня уважаешь? а ты меня любишь?
- как будто человеку обязательно быть нужным в сообществе всех других людей, а без их высочайшего
одобрения, к нему без всеобщей радости, он зачахнет душою и телом умрёт.
К дряхлости старики
вопрошают небо: для чего мне всё было
дадено? и чем дальше моё естество
обернётся? - но страха в них нет, потому что долгий груз жизненных
горестей, и радостей тоже, грудной болотной жабой давит на сердце; и хоть
добрые дети сыплют под ноги счастье своё, чтоб ступать деду с бабкой помягче, а
ноги всё же отказывают, и от дряхлого своего одиночества далеко уже не уйти.
Они сидят на скамейках возле своих древних домов, в тени лип да берёз,
рождённых и увядающих вместе с ними – и спокойным прищуром, даже с любопытством
смотрят друг на дружку: кто же из них следующий в вечной очереди? кого за
первым вторым провожать будут.
===============================
Это была выставка достижений народного
хозяйства. В каждом деревянном павильоне представлялась своя продукция: к
виноводочному стекались - вернее сказать, сходились - любители выпить, и хотя
им тут совсем не наливали, даже по капочке, а всё же стоило побродить среди
спиртного изобилия, чтобы узнать чем новым побалует нас ликёрка в ближайшие
годы. Да и старые бутылки для выставки были уже по-иному закупорены и прежние
белые шляпки сменились винтовой закруткой.
В разных углах павильона кучковались мужики
по двое, трое - а то и по пятеро. Слышно было:- я такую вот пил и ничего в ней
особенного;- а эта мягкая, нежная, но по голове не бьёт;- тогда зачем она вообще нужна, только
деньги переводить.- В этом павильоне трудно было бы выдержать завзятому
выпивохе, но мужики на выставку приходили с семьями как на праздник, и значит
уже по глубокой трезвянке - они даже немного эстетствовали друг перед дружкой,
показываясь людям - и себе тоже - с лучшей стороны, чем та с которой их видели
жёны в день получки.
А те жёны гуляли с детишками рядом, почти в
трёх шагах. Целых три павильона больших да цветастых - вот их праздничная
вотчина. Первый шерстяной, ситцевый, бархатный: там платья да куртки, шубы да
юбки, а главное - лифчики, трусики, панталонки. Ну где ещё посмотреть бельишко,
которое страсть как обтянуть собой хочется любой провинциальной моднице, а
достаётся оно без труда лишь столичной расфуфыренной штучке. Вот и в павильоне
с бельём иногда попадались такие перманентные задавалки, и местные девчата да
взрослые бабы глядели на них с испепеляющей неприязнью, так что пару раз даже
приходилось вызывать пожарных на лёгкое возгорание.
Дамский второй павильон был украшен восточным
узором. В нём паласы, ковры, гобелены возлежали как баре в позах самых
роскошных, и проходя мимо каждая достойная женщина, но словно рабыня одалиска,
мечтательно нежилась после услад, потому что по сравнению с магазинными
ковриками это были настоящие распутные
ложа.
Я помню даже запах сосновой коры, который
тогда мне казался намного ядрёнее, словно сам липкий древесный янтарь лез
насильно в ноздри мои, а многорукие игольчатые сосны как стражи обходили
выставку, углядывая не ворует ли кто наши промышленные секреты. Они были, эти
тайны - особенно в ручных работах краснодеревщиков из третьего мебельного
павильона. Бог свидетель, какие красоты выпиливали и выстругивали мастера из
простого полешка, над которым бы иноземный папакарло сломал себе руки да
голову. Да что там простолюдин, если каждая импортная королевна, приезжая в наш
город с надутым визитом, почитала за удовольствие погреть свою задницу в
царственных креслах, а ещё один папа - тоже римский - забрал с собой парочку
мягких диванов для престарелых товарищей из ватикана.
Мебель, продукты,
одежда - это всё папам да мамам. А нам, ребятишкам, до визга всем нравились
звериные клетки. Они стояли в длину вдоль асфальтовой дорожки, под крышу
затянутые парусиновым холстом на железном каркасе. И в каждой такой теплице
проживали зверьки только своей породы,
потому что чёрные лисы б взбесились при виде откормленных кроликов, а у тех
бедняжек сердце взорвётся от вида
оскаленных лис. Песцы да норки так вообще особо трепетны к чуждой природе, и
могли бы покраснеть от стыда или ярости совсем не тем мехом, который нужен
товарищам звероводам. Каждый входящий мог бесплатно взять книжицу по уходу за
животными – но уже с середины, там где начинаются скрепки, вместо зверька на
страницах появлялась его тушка, а мы ребятишки, жадно хватая дармовьё о
природе, совсем не задумывались как ей живётся в неволе… И всё равно: это я
нынче так рассказываю про выставку видением взрослого мужика, который всерьёз
понимает не только людские радости, но и их страдания. А тогда я чуть поплакал,
узнав о смерти лучшего друга, и вместе с другими детьми легко смеялся на его
похоронах - хоть мать да бабка рыдали в трауре, хоть взрослые шикали на наше
веселье, и даже старая кошка, видевшая волю только из окна без форточки, тоже
ходила меж стульев с чёрным бантом. Смерть казалась такой далёкой, как будто он
просто переехал в другой городской район, и пусть мы его больше не встретим, но
там у него будут другие товарищи, и слухи от них обязательно к нам долетят.
Как же можно не жить,
если на
днях одному подарили настоящий футбольный мяч в кожаных заплатках,
другой получил от трудяги отца премиальные бутсы, а в газетный киоск завезли
темнолицых каучуковых индейцев, раскрашенных в мокасиновые цвета. Индейцы с
ковбоями - это сильное увлечение, азартное хобби. Это великий бздык. Позабыты
альбомы с почтовыми марками, заброшены в стол
старинные медяки и уже мало кто обменивает друг с дружкой хоккейную
амуницию. Зато в каждом подъезде организуются тайные общества - у одних за
ушами и на темечке снизки из голубиных
перьев, а другие до бровей натянули дедовские соломенные шляпы, резинками от
трусов затянув их поля? Прямо хоть вестерн снимай - луки против револьверов. А
главное, что в каждом отряде есть своя медсестра, красивая да бойкая
второклашка, которая почему-то чаще всего перевязывает командира, хотя и другие
наши товарищи тяжко жалуются на ранения.
То ли с этих игр
вместе с соседскими девчонками, то ль возраст перевалил свой детский рубеж на
шаг ближе к дедовскому - но пошли у нас дворовые любови напропалую, чередуясь
со школьными. Я кричу:- Ой! Что с тобой?- Влюблён! - В кого? - В ромашку!- Она
визжит мне ответно:- Кысьбрысьмяу! Кысьбрысьмяу!– и поцеловать страшно, а
непоцеловать ещё страшнее: вдруг она в другова влюбится. А ночью, с головой
улёгшись под одеялом чтоб видения стали ярче, я придумываю о себе великие
подвиги ради неё - что будто к нам в школу нагрянули зверские фашисты-пытальщики,
они заковали в кандалы всех учителей вместе со старшими ребятами, и только я,
молоденький гвардеец под красным знаменем, смог организовать пионеров в
партизанский отряд. Мы на чердаке; у нас всего пять автоматов, но патроны
совсем не кончаются, и каждая пуля долетает до цели.
|