Проза

Кузьма Ильич по старой привычке проснулся задолго до восхода дневного светило. Прислушался к себе, и испугался. Вроде бы сегодня у него ничего не болит. А значит, он уже умер. Он даже ущипнул себя за руку: нет, не спит. Но и не помер. Вздохнул глубоко, потянулся и заулыбался: боль вернулась. Сразу во все тело, во все органы и суставы. Прожитые года, проведенные в непосильном труде, недосыпание, недоедание давали о себе знать.

 Он, кряхтя, встал с кровати, прошелся босиком по остывшему за ночь полу к красному углу, где висела старинная икона. Досталась она ему от родителей, которые сумели сохранить ее в тяжелые годы лихолетья и гонения на веру.

– К тебе, Владыко, Человеколюбце, от сна востав, прибегаю и на дела Твоя…, – начал он читать утреннюю молитву.

 Потом прибрал кровать, оделся, пригладил седую бородку.

 А когда солнце едва поднялось над землей, Кузьма Ильич уже сидел на крылечке и попивал горячий чай. И бросал маленькими пригоршнями пшено копошившимся около крыльца петуху и пятаку рябым курочкам. Это все, что осталось от большого когда-то хозяйства. Держали всю жизнь и корову с лошадью, и овец со свиньями. Многочисленную птицу даже в расчет не брали.

 А потом детишки выросли, разлетелись по всему Советскому Союзу, увы, уже давно бывшему. Всех они с супругой поставили на ноги, всех вывели в люди, дав приличное образование.  А потом умерла жена, с которой они прожили полвека. И сразу опустело все вокруг. И двор, и дом, да и весь белый свет.

 Иногда, правда, щемило сердце от обиды на детей: подолгу не приезжают, писем не пишут. Да все понимал, и находил оправдания столь некрасивым поступкам. Люди они сами уж взрослые, свои семьи, заботы, бизнес. А вот внуки могли бы уважить старика.

  Кузьма Ильич смахнул с глаз неожиданно набежавшие слезы.

 За забором, у соседей, пробуждалась жизнь. Загремели дверные засовы, зазвенели ведра. Рев коровы и жадное хрюканье свиней. Деревня просыпается, жизнь продолжается.

– Чужая только это жизнь. –  Вздохнул Кузьма Ильич. – Моя-то уже заканчивается.

Он посмотрел на свои натруженные, мозолистые, сморщенные, все в коричневых пятнышках, руки. Плотничать начал с пятнадцати лет, сразу после великой победы. Работы было тогда непочатый край. Люди вздохнули, сбросили с плеч тяжесть. Возвращалось радость в сердца да счастье в глаза. Строились, восстанавливали, обустраивались. Весело, с песнями, с надеждами, с мечтой. Завтрашний день рисовался в красочных, сочных красках.

– И почему это рисовался? – возразил сам себе Ильич. – Так оно и было. Каждый новый день приносил новую радость. И надежды сбывались. Благополучие росло. И жили мы все большой и дружной семьей.

 Кузьма Ильич прошел в столярку. Давненько он уже ничего большое не делал. Так, лишь по мелочевке:  табуретку отремонтировать, штакетину заменить или  вертушку на калитку вырезать. Он погладил шершавой рукой чисто обструганные доски.

– Хороший дуб. Выдержанный. Уж сколько лет лежит, дожидается. Ничего, ничего. Вот и пришла твоя пора.

Он брал поочередно ножовку, топор, молоток. Чувствовал, как постепенно, словно нехотя, возвращается в уставшие руки былая сила. Поймал себя на мысли, и грустно усмехнулся в бороду:

– А что? Кто еще лучше меня сделает? В прошлое уходит мастерство. Где сейчас найдешь хорошего плотника, столяра, аль печника? Нигде! Уходит наше поколение, вымирает. А передать мастерство-то и не кому. Не желает молодежь топор в руках держать. Не ходят выводить узоры на наличниках. Не хотят сохранить самобытность и красоту.

 Он вышел из столярки и зажмурился от яркого солнышка. Присел тут же, рядом, на пенек, достал сигареты, мундштук, спички. С наслаждением сделал первую затяжку.

 Шум за двухметровым забором отвлек его от невеселых мыслей. Это Людмила хозяйничала. Молодая, симпатичная, и очень добрая, девушка. Подошел к забору, заглянул в щелку, так и есть: кормит кур, уток, гусей. Раньше люди и не строили столь высоких изгородей. Это сейчас все попрятались по домам, поближе к телевизору. Закроются с вечера на все замки, засовы, да собак злющих с цепей спустят. Все, те трогайте меня! Ни ворваться, ни достучаться, ни в гости на чаек сходить. В деревне, сколько ни есть домов, все они – «хаты с краю».

– Люся! – окликнул соседку старик. Наблюдал, как та вздрогнула, оглянулась, и было, даже дернулась в его сторону, да остановилась. «Вот, черт старый, – поругал себя Ильич. – Забыл что ли? Ну, не любит девчина, когда ее Люськой кличут». Крикнул громко:

– Людмила!

И она тут же подскочила к забору, встала на лавочку и нависла над стариком:

– Здравствуйте, дядя Кузьма. Как дела? Как здоровье? Может, чего надо? Воды принести, полы протереть? А может чего, и постирать требуется? Я как раз сегодня выходная, и стирку затеваю. – Говорила она быстро и много. Может это просто Ильичу так казалось, с колокольни прожитых лет. «Щебечут, словно птахи».

– Да, нет, – слабо махнул он рукой. – Я вот чего хотел спросить-то, – и замялся.

– Чего, дядя Кузьма?

– Сколько во мне росту-то будет?

Людмила широко улыбнулась. Подумала явно, что совсем старик от одиночества свихнулся. Общения не хватает, вот и задает всякую ерунду.

– Думаю, метр семьдесят один будет. А зачем это вам?

– Ага, –  кивнул головой Кузьма. –  Сто семьдесят один, значит. Это где-то, – он наморщил лоб. – Тридцать восемь с половиной вершков. Спасибо, дочка.

– Чего? – удивленно засмеялась Людмила, но Кузьма Ильич уже ее не слушал, и поспешно заменил опять в столярку.

– Какую я, все-таки, большую прожил жизнь. – Думал вслух старик, занимаясь измерением дубовых досок. – От лампочки Ильича до…. Как, бишь, их? О! Мобильные телефоны.

 В прошлом году старший внук привез деду простенький телефон. Маленький такой, с множеством кнопочек. Долго пытался обучить старика пользоваться им, но, поняв тщетность своих намерений, только посмеялся:

– Архаичная ты древность, дед.

 С тем и уехал.

 За работой время быстро пролетает. Вот и Кузьма Ильич вдруг почувствовал голод. То было почти забытое чувство. Аппетит он давно не ощущал. Просто знал, что надо есть – вот и ел. А тут, на тебе! Поспешил в избу, что бы ненароком не растерять чувство. С ужина осталось несколько вареных картофелин. Сейчас он их разрезал пополам и обжарил в масле до румяной корочки. Обильно посыпал зеленью. Поел с большим аппетитом. При этом не забывал и о деле:

– Сколотить-то гвоздей мне хватит. Материи тоже. А вот фигурных гвоздей, наверняка, не хватит. До райцентра придется ехать. – Сделал вывод он и тяжело вздохнул.

 Раньше отмахать каких-то пятнадцать верст было для него пустяковым делом. Он и попутного транспорта не всегда дожидался. Как говорится: ноги в руки, и айда. Теперь же, даже на автобусе, было для него проблематично. С годами появился непонятный страх. Боялся толпы, ее невежество, невнимательность, озлобленность. Трепетал перед автобусом с его высокой ступенькой, вечно недовольным водителем, который так искусно матерился. Боялся быть кому-то помехой, обузой.

  Чай попить он вновь вышел на крылечко. Здесь было уютно и прохладно. Погладил с нежностью перила. Все свое, родное, сделанное собственными руками с добавлением частицы сердца и души. На века сделано.  Опять бросил сбежавшимся курам пригоршню пшена, и принялся пить чай с комковым сахаром вприкуску. Чай он любил и уважал, черпая в этом напитке и силы, и бодрость, и веселье. И не понимал тех, кто ищет их в вине. А все так просто, все так очевидно. Спасительная мысль молнией пронеслась в голове, но он ухватил ее за хвост. Прислушался, слабо улыбнулся: за забором услышав говор соседей. Вновь поспешно заменил к забору, повторяя про себя: «Люда. Люда».

– Люда. – позвал он, радуясь, как дитя, что правильно позвал соседку.

– Она через мгновение опять нависла над ним:

Что, деда Кузьма?

– Ты в райцентр, когда собираешься?

– В среду поеду. То есть послезавтра. Вам что-нибудь надо?

– Ага, гвоздей.

– Каких?

– Маленькие такие, с широкой шляпкой.  Там еще всякие рисунки на шляпках.

– А! – догадалась Людмила. – Мебельные?

– Да, - обрадовался Ильич. – Мебельные.

– А зачем вам? – в ее глазах мелькнула тревожная догадка.

– Обить кое-что надобно, – пробормотал Кузьма Ильич и, увидев, что куры залезли на крыльцо, опрокинув чашку с остатками чая. – Ах, окаянные. – Он бросился от забора.

 После обеда его совсем разморило. Глаза слипались, хотелось чуток вздремнуть. Но натура вот только…. Если у него было какое-нибудь дело, да дело по душе, то никакая сила не могла оторвать от него. Забывал про все на свете. Вот и сейчас он поспешил в столярку.

  За работой незаметно промчалось еще несколько дней. Кузьма Ильич закончил работу. Итоги ее полностью удовлетворили старика. Крепкий, красивый и прочный. Как все то, к чему прикасались его умелые руки. Поколение мастеров, которое работало на совесть, вкладывая все умение и душу, становилось уже легендою.

 Уставший и довольный самим собой, он сидел на крылечке с чашкой свежезаваренного чая и провожал очередной прожитый день. Он убегал на запад, на смену уже спешили сумерки, со своей приятной прохладой.

– Привет, Кузьма Ильич. – Раздался совсем рядом басистый голос Василия, супруга Людмилы.

– О. соседушка, – обрадовался Ильич, посторонился. – Милости просим. Садись, чайком побалуемся.

– Это можно. Это мы с превеликим удовольствием. – Согласился Вася. Сел, достал пачку сигарет. – Как здоровье, дедушка?

– Да ничего, вроде.

– Ничего. – Задумчиво повторил сосед. Молчком выкурил сигаретку. – А ну-ка, пойдем к тебе в столярку.

– Зачем это? – как-то немного, больше от неожиданности предложения, испугался Ильич.

– Пойдем, пойдем. – Василий встал и помог подняться старику.

Пересекли небольшой двор, зашли в столярку. Ильич включил свет.

– Я так и подумал. – Выдохнул Вася. Посередине столярки стоял готовый гроб, обитый красным материалом. –  Что это?

– Мой новый, и последний, дом. Вечное пристанище.

Тут же, в углу, и крышка, и крест.

– Кузьма Ильич, – начал было говорить Василий, но старик только обреченно махнул рукой, и «с металлом» в голосе (сам уже не подозревал, что еще может так) сказал:

– Перестань, сынок. Мы же не малые ребятишки, чтобы играть в такие игры. Мне уже за семьдесят. И все чаще чувствую зов предков своих. Они заждались меня.

  Они вышли из столярки, которую Ильич бережно закрыл.

– Вот и хорошо, что ты знаешь. И раз такое дело, то у меня и разговор к тебе имеется. Пойдем на крылечко, выпьем по стопочке чая.

 Его пришлось разогревать, и в ожидании выкурить еще по одной сигаретке.

– Ты, Василий, очень хороший человек. Да и жену себе ты выбрал подстать. Ко мне вот хорошо всегда относитесь, заботитесь о старичке никчемном.

– Кузьма Ильич, – Вася осторожно положил руку на щупленькое плечо старика. – Зачем благодарить? Если уж на добро не отвечать добром, что тогда получится?

– На детей своих надёжи мало. Не успеют все приехать, в срок не похоронят. Далеко их судьба-то забросила. Так, что не обессудь: займись ты уж этим.

– Хорошо, дед.

– Гроб и крест готовые, ты и сам видел. Ограду и памятник я себе еще пять лет назад припас. Когда еще кузнец Степаныч здоровым был, с наковальнею дружил. Они у меня вон, в том маленьком сарайчике стоят. Место на кладбище я, кажется, тебе еще на Радуницу показывал.

– Показывал, – кивнул головой Василий.

– Деньги на похороны, да на помин души я собрал. Они у меня за иконой спрятаны. Ты их сразу возьми, что бы потом по деревне никакие разговоры, да пересуды не ходили. Люди ныне сам знаешь, какие озлобленные.

– Звери, – повторил жест сосед.

– А все мои инструменты можешь хоть завтра забирать. Все одно, я больше не прикоснусь к ним. Я закончил свой последний заказ, – и Кузьма Ильич тяжело вздохнув, низко опустил голову.

Да ревеню опускалась ночь. А с ней и относительная тишина. Только сверчки застрекотали, да собаки то там, то тут, напоминали о себе.

– Баньку-то завтра думаете топить?

– А как же? Суббота же. Мы крикнем тебя, Кузьма Ильич.

– Вот и ладненько. Чистым и помирать не так страшно.

Больше ничего не говоря друг другу, они разошлись.

Старик прибрался на маленькой кухоньке. Любил он, как и покойная супруга, порядок и чистоту. Чашку на полку, ложку в коробку, кастрюлю со сковородой в тумбочку. Огляделся: хорошо, чисто.

Прошел к иконе:

– В руце Твои, Господи Иисусе Христе, боже мой, предаю дух мой: Ты же меня благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй мне. Аминь. – И трижды осенил себя крестным знамением.