В качестве вводной:
Я пишу прозу о-очень редко, можно сказать я почти ее не пишу. Нет, не так. Я ее пишу раз-два в год, задвигаю в ящик стола поглубже, потом нахожу через пару-тройку лет, говорю "ЫЫЫ!", делаю фэйспалм и вспоминаю, почему я пишу стихи. Но не так давно публика оценила два моих древних рассказа и сообщила, что из этого можно было бы развить любовный псевдоисторический роман. Вопрос один - стоит ли пытаться, или все аки это ЫЫЫ и рука-лицо?
-----------------------------------------------------------------------------------------
Катарина.
Небо было белым. Белым, как раскаленный металл. Солнце палило немилосердно, да и в ближайшее время пощады ждать не приходилось. Катарина посмотрела на небо, как будто на своего злейшего врага. Даже котта, сшитая из тонкого льна на местный манер, вместо привычной шерсти, не спасала от адских мучений. Наверно так чувствуют себя грешники, методично поджариваемые на адской сковороде. Год назад, когда она только приехала сюда, город казался ей волшебной сказкой. Как же иначе! Акра, последний оплот воинов Христовых! Теперь же Катари ненавидела этот город всей душой. Горячий, пыльный, он давил на нее, угнетал и не давал спокойно дышать. Маленькая церковь встретила ее необычайной прохладой. Злое солнце разбивалось о цветные витражи, не проникая в саму часовню. Пусто. Тихо. Так и должно быть, когда под стенами и у ворот Сен-Антуан идет бой. Мужчинам некогда молиться и верить. Есть только время проливать свою кровь. Нет времени любить. Есть только время умирать. Пальцы перебирают четки, губы шепчут машинально слова молитвы. Латынь срывается с губ жемчужинами и падает на пол. А разум непослушен. Он перебирает в памяти сладость грешных объятий, мед поцелуев и жаркие клятвы. И так больно в груди. Грани креста впились в ладонь до боли. «Господи, Боже милосердный, нет такого греха, что ты не смог бы простить. Не губи его, молю. За сломанный обет – не губи… Возьми меня. Я от жизни взяла все, меня возьми в замен…»
Небо пылало. Обожженное солнцем и греческим огнем. Разбитое на осколки криком. «Боссеан…Боссеан…Что это?..» - но слова вырывались изо рта поневоле, сливались со всеобщим гулом, снова разбивая небо на осколки. Роберт поднял голову к раскаленному небу. Какая насмешка судьбы, какой ад на земле! Вот она, цена, фра Роберт, мессир Роберт. Греческий огонь ударил рядом, в лицо пахнула нестерпимым жаром. Сарацины снова остановились, осыпая пехоту и рыцарей градом стрел. Совсем недалеко госпитальеры уже схлестнулись с их легкой пехотой. Но магистр Гийом от чего-то медлил. - Мессир Гийом! – Роберт закричал изо всех сил, какие еще оставались в теле. Он не успел. Наверно де Боже вскрикнул, наверно пропела стрела, разве разберешь хоть что-то в этом крике и лязге металла? И только когда магистр начал клониться вниз, падая из седла, он понял, что опоздал. Фатально опоздал.
- Мессир, вы меня слышите? – Командор и Маршал склонились над умирающим.Его серые глаза еще смотрели на них, но он уже начал уходить. Все меньше он был связан с этим миром. - Да…- уже не голос. Полухрип-полувздох. – Сенешаль…Он здесь?… - Здесь, мессир. Вы желаете его видеть? -Да… - опять этот шепот. Пьер де Севри вышел за дверь и одним взглядом приказал Роберту войти. И он вошел. Встретился взглядом с серыми глазами Гийома де Боже и уже не отвел их. Он знал, что Гийом знает. Не даром они дружили много лет, не даром де Боже посвятил его в рыцари. Так же не говоря ни слова маршал ордена указал всем присутствующим на дверь, вслед за ними вышел сам. - Я хочу исповедоваться вам, мессир. - К чему условности, брат мой? Я не способен отпустить тебе грехи, я не священник. - Это не имеет значения. Как бы жестоко это не звучало, вы предстанете пред Богом раньше нас всех, хотя многие ненадолго отстанут. - Оставь. Я знаю, что умираю. Роберт опустил глаза, впервые за весь разговор.И как-то по простому, без титулов,попросил: - Попроси там…за нее. Гийом де Боже устало откинулся на своем ложе. Глаза его устало закрылись и уже не открывались больше. - Я попрошу.
Крики приближались, и Катарина почувствовала странный, острый страх. Факелы в темной южной ночи отбрасывали страшные тени на стены домов. Они приближались, а страх накатывал все неотвратимее. Несмотря на то, что она была готова увидеть, бородатые лица в традиционных тюрбанах вызвали дрожь ужаса. Сарацинские воины закричали что-то на своем языке. Смешали с в этом крике восторг, безудержное ликование и недоумение. Благородная леди, одна, темной южной ночью в осажденном городе… Возле дома Ордена Храма. Еще одна тень выступила из мрака. Даже не тень, а белый призрак. С крестом на груди, как кровь. Он не крикнул, не дрогнул, не отвел глаз. Только проходя мимо нее – коснулся плеча, легко, мимолетно. Вложив всю любовь и нежность. Роберт шагнул вперед, отсалютовав ошарашенным и пораженным врагам мечом. Блик огня замер на стали на миг…А потом закружилось. Не так как в битве за ворота Сен-Антуан, не так как в любой из битв, через которые он прошел. Закружилось и понеслось. Пока сталь кривого меча не вошла грудь. По самую рукоять. И пока кровь не брызнула, делая крест и коту одного цвета – красного. «Я исповедовался. Я знал что она здесь. Я знал, что ей нужен. Вот она – цена, фра Роберт. Вот она!» И таким же хрипов из разорванной, рассеченной груди, как недавно его магистр: - Прощай…Люблю…
Распахнулись двери, рыцари Ордена осветили улицу сотней факелов. Чьи-то сильные руки обхватили ее за пояс, оттащили от тела рыцаря. - Закрыть ворота! – скомандовал властный голос. И кончилось. Кровавый кошмар – кончился. Господь не взял ее, не принял ее жертву. Остались – слезы. В ворота ударили тараном. Молчаливый маршал Ордена Пьер де Севри качнул головой и тихо произнес: - Дитя, Господь милосерден. Он возьмет к себе вас обоих.
Сказка.
Костер отбрасывал янтарные и гранатовые блики на лица сидящих вокруг. Черное южное небо было низким и теплым, оно близоруко щурилось и подмигивало многочисленными глазками крупных звезд.
Пляшущие языки огня иногда выхватывали из темноты то край белого плаща и чеканный профиль Рыцаря, то изящную руку с тонкими пальцами, перебирающими струны, принадлежащую Певцу. А временами свет от фонаря, висящего на бортике телеги, обрисовывал золотистым цветом фигуры Монахов, одного толстого, как винная бочка, а другого своей худобой напоминающего копейное древко. Монахи синхронно перебирали четки, монотонно бубня молитвы, которые сливались со стрекотом цикад и шелестом листьев.
В ночном мраке густо-зеленая листва становилась темно-изумрудной, и близлежащая роща превращалась в какое-то мистическое пристанище эльфов и фей, в которых до сих пор наивно верили простолюдины.
Восходящая жемчужно-молочная луна окрасила плащ рыцаря восхитительным серебром, которое только и бывает на юге, в Испании. В роще, словно очнувшись ото сна, запел соловей. И стихло все – замолкли цикады, замер легкий ветер, а голоса монахов, молящихся по-латыни, обрели глубину, мелодичность и полноту.
- Скажи мне, - заговорил вдруг Певец, в задумчивости вновь поглаживая струны и извлекая из них звенящий серебряный полустон. – Ты - рыцарь, простой народ складывает о вас сказки и слагает истории о вашем благородстве и любви к Прекрасным Дамам, светлым и непорочным, как Святая Дева. А ты любил когда-нибудь? Любил – как поется в песнях – самозабвенно и отчаянно?
Рыцарь вздохнул тяжело и устало:
- Я крестоносец, я рыцарь Ордена Храма. Нами дается обет безбрачия, поэтому я никогда не любил ни женщины, ни девы. Я всю свою жизнь служил Господу. Когда я шел сквозь пески и горячий ветер Палестины, когда убивал, предавал и обманывал неверных, я думал, что был ведом любовью к Господу. Однако… Мы взяли Иерусалим, и я всю ночь молился у Гроба Господня. Но в тот час со мной там не было Бога, потому что там не было Любви. Нет, я не знал ее никогда. – Рыцарь сокрушенно покачал головой. – А ты, Певец, ты столько поешь о ней, о Деве Весенней, дарующей счастье… Знал ли ты Любовь?
Певец ответил еще одним печальным музыкальным перебором и грустным взглядом.
- Я странствую по свету, ни где не имея ни дома, ни крова, ни очага, где горел бы огонь. Благородные дама величаво кивают мне, одаривая надушенным платком или цветком из своего сада, веселые крестьянские девушки дарят мне свою благосклонность. Но лишь до поры, пока не осядет пыль из-под копыт моего коня за воротами. А есть ли она, эта Любовь? Иногда я начинаю сомневаться в этом…Нет, я не знал ее никогда.
Худой Монах сел у костра, по-прежнему перебирая свои четки. Он повернул к Рыцарю свое изрытое оспинами лицо:
- Ты говорил о любви и о Боге. А я помню – мрачный соборный предел, где сидят усталые, равнодушные люди, добрые католики, которые лишь и думают о том, как скоро закончится служба, а дома их ждет жареный барашек и жирная густая похлебка. А, выходя из храма, щедро жертвуют, как и положено добрым католикам, священнику в шелках, на чьем лице написана скука. Там не живет любви. Они не убивали и не проливали кровь неверных, но там нет Любви потому, что нет Бога. Кто знал ее в этом мире, эту любовь? Да и есть ли она вообще, право слово?
- Любовь есть. – Толстый Монах протянул руки к огню. Костер вдруг отчетливо очертил его силуэт на фоне светлеющей рощи. Луна зашла, и звезды побледнели, приобретя цвет нежных светлых гиацинтов. – Я видел ее в деревенской церкви, где сквозь цветные витражи светило солнце, рисуя распятие расплавленным золотом. Я видел девочку, с волосами золотыми, как те самые солнечные лучи. У нее в руках – цветы, где только нашла их в иссушающем испанском полдне? Цветы у нее в волосах. Она смеется и кружится в пустом пределе, разбрасывая голубые и белые звездочки цветов, а за нею наблюдает старый священник в темной рясе. Девочка подносит свои цветы Святой Деве и Господу нашему. И снова смеется и кружится, а солнце венчает ее золотой короной. И там с ней, в этом храме, ангелы и архангелы, пресвятая Богоматерь и сам Господь. И там с ней Любовь. Я видел ее, я знал ее в этом мире. Ведь Бог и есть Любовь.
Рыцарь покачал головой.
- Дети… Дети беспечны и счастливы. Но они взрослеют.
- Я видел эту девочку позже, когда она уже стала девушкой. – возразил Толстый Монах. – У нее были прелестные голубые глаза, яснее горячего испанского неба. Она жила в Севилье и пела в церковном хоре. И когда она пела, люди плакали от солнечного счастья и светлой грусти. Потому что с ней пели все ангелы и архангелы, Светлая Дева и сам Господь. Потому что Бог есть Любовь.
- Я знаю, о ком ты говоришь. – Вмешался Худой Монах. – Я видел эту девушку в бедном доме на окраине Севильи. У нее были запавшие глаза и бледное лицо, покрытое испариной. И в доме ее была Скорбь.
- И она умерла? – Спросил Певец.
- Да, она умерла от малярии, и ее похоронили на маленьком кладбище в деревне, где она родилась. – Худой Монах тяжело вздохнул. – А ее семья была так бедна, что не могла даже поставить крест на ее могиле. А скучные люди продолжали выстаивать нудные службы в Соборе, помышляя о ножке ягненка с прованскими травами, и Бога больше не было там.
- Но в маленькой деревенской церквушке старый священник всегда зажигает одну свечу в память о ней, а на ее могиле цветут голубые звездочки цветов, похожие на ее глаза.
Костер давно погас, а над рощей всходило солнце, окрашивая мир в розово-коралловые тона.
Рыцарь поднялся, запахнувшись в тяжелый плащ, и тихо начал седлать коня. И только если прислушаться, можно было уловить тихий шепот: «Маленькая, милая испанская девочка… А Любовь – это Бог…»
Любовь – это Бог.
|
Главная
Регистрация
Вход
RSS
